Когда Федор Трофимович прислал мне приглашение на новоселье, я принял его с радостью. И вовсе не потому, что представлялся случай весело провести время. Мне очень хотелось познакомиться с семьей старого фронтового друга.
И вот я вошел в его новую квартиру. Невысокого роста, коренастый, с Золотой Звездой на груди, Дьяченко стоял передо мной такой же, как много лет назад. Ему уже за сорок, но выглядит он значительно моложе.
— Прошу, — произнес он с украинским акцентом,— познакомься: моя жена — Екатерина Ивановна, а это наследницы.
Сероглазые, чистенькие девочки застенчиво улыбались, называя по очереди свои имена: первой представилась старшая — шестиклассница Галина, затем назвала себя Наташа, ученица пятого класса, а самая маленькая — второклассница — сказала, что зовут ее Ольгой и что она меня знает.
— Откуда же ты меня знаешь?
— У папы много ваших снимков, когда вы еще военным были.
Екатерина Ивановна пригласила нас к столу. Раздался веселый звон посуды, и гости сразу приступили к делу. Недостатков в тостах не было. Да и понятно, фронтовым друзьям всегда есть что вспомнить.
Кто-то затянул песню; ее подхватил хозяин дома, а затем все три девочки, и мы, совсем неожиданно, услышали чудесные голоса. Мне известно было, что Федор Трофимович, большой знаток и любитель музыки, когда-то учился играть на скрипке; ну, а лучшего запевалы, чем он, у нас в полку не было.
Песня сменялась песней, и трудно было сказать, какая из них больше волновала. Но вот хозяин дома поднялся и сказал:
— А теперь фронтовую.
— «Землянку»?
— Давайте «Землянку». Добрая песня.
И Федор Трофимович запел. Запел так, что понесла нас эта песня вновь по фронтовым дорогам, траншеям, окопам, землянкам. Мы снова увидели молодого паренька — комсомольца Федю Дьяченко, в пилотке, в потемневшей от пыли и пота гимнастерке, с неразлучной снайперской винтовкой, лихого, бесстрашного истребителя фашистов, чье имя приводило в трепет гитлеровских бандитов.
Вспомнилась первая блокадная весна. Она наступила как-то сразу, почти внезапно. Еще вчера бушевала снежная метель, безжалостно дули северные ветры, свирепствовал мороз, а тут вдруг за одну ночь все успокоилось. Утром выглянуло солнышко, под снежными сугробами заговорили ручейки, а в голубом безоблачном небе закружились первые птицы.
— Весна, — радуясь солнечному дню, сказал командир полка. — Скоро травка зазеленеет!
Весну ждали с такой надеждой, с какой ждут спасения люди, терпящие бедствие в море. Шел восьмой месяц блокады, суровая зима унесла много жизней. Оставшиеся только и надеялись на весну. Сойдут снега, все вокруг оживет и первая травка-спасительница станет самой дорогой для человека.
После многодневных боев наш стрелковый полк вывели наконец на отдых, и командир полка, уже не молодой человек с седыми висками и глубокими морщинами на лбу, мог позволить себе чуточку полюбоваться весенним днем и немного помечтать. Перед глазами вставали дети, жена. Где они? Что с ними? Уж который месяц он ничего о них не знал.
Нахлынувшие мысли прервал неожиданно появившийся лейтенант.
— Пополнение прибыло, товарищ подполковник. Куда прикажете вести?
— Кормили?
— Так точно!
— Прикажите строить.
По всему видно было, что новое пополнение прибыло с «Большой земли»: все, как на подбор, упитаны, розовощеки, в новом обмундировании. Такие на Ленинградском фронте давно не встречались.
После краткой речи, в которой рассказывалось о боевом пути полка, подполковник стал обходить строй. На левом фланге у самого крайнего, совсем молоденького солдата он остановился.
— Что же ты, сынок, ростом подкачал? Или кормили тебя в детстве мало?
Стушевался поначалу новобранец, покраснел, но потом воспрянул духом и с ходу выпалил:
— Да я недавно вот с эту березу был. За дорогу малость поизносился...
Подполковник рассмеялся. Ему понравилась находчивость бойца. Всматриваясь в его умные глаза, сказал:
— А ты, брат, сила.
Прозвучала команда «разойтись», и повисли над заснеженной поляной клубки махорочного дыма. Курили все — и курящие и некурящие. Только левофланговый, присев на старый пень, смотрел куда-то ввысь. А воздух был такой чистый, такой прозрачный, что, кажется, всю вселенную увидеть можно.
Высоко в небе появилась черная точка. Она металась из стороны в сторону, то увеличиваясь, то уменьшаясь, а потом вдруг повисла, словно пригвожденная.
— Гляди, хлопцы, грач прилетел! — сказал молодой солдат, запрокинув голову.
— Сам ты грач! — съязвил широколицый ефрейтор, всматриваясь в небесную даль. — Это же ворона...
— А я кажу грач, — настаивал молодой солдат.— Хочешь, я его приземлю?
— Приземлишь?
— Ага.
Недолго размышляя, солдат вскинул винтовку, прищурил левый глаз и, затаив дыхание, выстрелил. Черная точка качнулась, потом завертелась и камнем рухнула вниз.
Ефрейтор глянул на птицу и, переведя взгляд на улыбавшегося солдата, с удивлением сказал:
— И верно грач...
Никто не заметил, как появился старшина.
— Кто стрелял? — спросил он строго.
— Я.
— А кто разрешил патроны жечь? Молодой солдат замялся.
— Спор у нас вышел...
Подняв с земли подбитую птицу, старшина осмотрел ее и недовольно покачал головой:
— Безобразие...
— Попадет тебе, браток, — предупредил ефрейтор, когда старшина ушел. — Подполковник у нас строгий.
После захода солнца, когда новобранцы выстроились на вечернюю поверку, снова появился командир полка.
— Ну, держись! — прошептал ефрейтор. — Суток пять огребешь, факт...
Послышалась команда «смирно», и все вокруг замерло.
— Кто подстрелил птицу?— спросил подполковник. С левого фланга донеслось:
— Красноармеец Дьяченко.
— Три шага вперед!
Молодой солдат вытянулся и, отсчитав три шага, встал будто вкопанный.
Подполковник подошел к Дьяченко и, видимо, узнав в нем того самого малыша-остряка, улыбнулся:
— Молодчина! За меткую стрельбу объявляю благодарность!
Весь день рота отрабатывала задачу по прорыву сильно укрепленной полосы противника. Десятки раз «штурмовались» доты, дзоты, высотки, и, кажется, все приемы были освоены в совершенстве, а командир полка приказывал начинать все сызнова. Устали воины, но каждый твердо помнил слова великого полководца Суворова: тяжело в учении — легко в бою.
Как назло, и кухня что-то запаздывала, солдаты давно уже подтянули ремни, а ее все нет и нет. Вдруг прибежал, запыхавшись, связной. С трудом переводя дыхание, он доложил командиру роты:
— Обеда сегодня не будет, — кухню разбомбило. Приказали выдать сухой паек. Блокадный рацион невелик — один сухарь и кружка холодной воды. Хорошо, если у кого завалялся кусочек сахара, но что поделаешь, война.
Пожевал Дьяченко половину сухаря, а вторую половину оставил на ужин. Кто знает, что еще может случиться к вечеру. Как в воду смотрел молодой солдат. Через несколько часов полк был поднят по тревоге. Потянулись к Колпино рота за ротой, обозы за обозами. Путь до переднего края недалек, но с голодным желудком идти было трудновато. В поселке Усть-Ижора сделали короткий привал. Маленькие деревянные домики, занесенные снегом, стояли осиротевшими, словно все кругом вымерло.
Дьяченко присел на корточки у разбитого сарая, вынул оставшуюся половину сухаря и приготовился было «поужинать», но в это время мелькнула чья-то тень. Солдат увидел девочку; на вид ей было не более 10—11 лет; она шла по заснеженной тропинке и что-то искала. Долго она бродила, шаря кругом глазами, но ничего, видимо, найти ей не удавалось.
— Чего ты ищешь, дивчина? — спросил Дьяченко.
— Тут, дяденька, огород был; может, старую кочерыжку найду, — ответила девочка и снова пошла, покачиваясь от голода.
До боли сжалось сердце солдата. Он подбежал к девочке и протянул ей оставшуюся половину сухаря.
— Возьми, дивчина, это тебе.
Девочка не сразу взяла. Она посмотрела на солдата большими, глубоко провалившимися глазами, а затем спросила:
— А вы?
— Я уже свою половину съел.
И Дьяченко вложил в белую, почти прозрачную руку ребенка сухарик.
— Спасибо, дяденька. Вы, наверно, комсомолец, правда?
Солдат молчал.
— У нас комсомольцы всем помогают, — продолжала она тихо. — Кому дровишек наколют, кому лекарства принесут. Нам вчера даже полы помыли. Мама моя не встает, а я видите какая.
Рота снова двинулась в путь. Всю дорогу Дьяченко ни с кем не обмолвился и словом. «За что страдает этот ребенок? — сверлило в голове. — За то, что он хочет быть свободным, учиться, развиваться... Нет, гитлеровцев мало убивать, их надо истреблять безжалостно, как бешеных псов, как чуму, проказу, холеру...»
В густых сумерках рота выдвинулась на исходные позиции в район Путролово. Подул свежий ветер, и от весеннего дня не осталось и следа. Умолкли под снежными сугробами ручейки, захрустели под ногами покрывшиеся ледяной коркой лужицы. Всю ночь шла напряженная подготовка к бою. Пришел в роту комсорг батальона лейтенант Анатолий Жданов. Стройный, жизнерадостный, он подходил к каждому, подбадривал, рассказывал о положении на фронтах. Жданов подошел к Дьяченко:
— Ну, как дела, к бою все готово? — спросил комсорг.
— Так точно, товарищ лейтенант, все готово.
Только у меня к вам просьба. Жданов насторожился:
— Пожалуйста.
— Когда наша рота была на привале, я встретил там девочку... — И молодой солдат рассказал все, что он пережил за несколько минут привала в прифронтовом поселке Усть-Ижора.
— Я дал ей кусочек сухаря, — заключил Дьяченко, — а она сказала: «Вы, дяденька, наверно, комсомолец? У нас комсомольцы всем помогают». Я ничего ей не ответил...
Солдат задумался немного, затем вынул аккуратно сложенный листик бумаги и протянул его комсоргу.
— Прошу разобрать мое заявление сегодня. Хочу идти в бой комсомольцем.
Лейтенант взял заявление, прочел его при свете карманного фонаря и, не скрывая радости, сказал:
— Хорошо.
Через несколько минут накоротке было созвано комсомольское собрание, и тут же в траншее на исходе ночи Федор Дьяченко был принят в комсомол.
— Не подведу, товарищи, — сказал он комсомольцам,— буду бить фашистов до последнего вздоха.
На рассвете взвились сигнальные ракеты. Артиллеристы начали обработку переднего края противника. Вслед за огневым валом ринулась на гитлеровцев наша пехота. С ожесточением сражался и молодой комсомолец.
— Дьяченко, ко мне! — словно из земли вырос командир взвода. — Вон слева гитлеровцы накапливаются для контратаки. Выбери позицию и бери на мушку прежде всего фашистских офицеров. Понял?
— Понял,— перекрикивая грохот боя, ответил Дьяченко.
Одним рывком он перемахнул через бруствер и по узкому ходу сообщения стал пробираться к мелкому кустарнику, откуда хорошо видно было, что делается у противника. Замаскировавшись, Дьяченко взял на мушку офицера. Ни одна пуля не была пущена даром. Потеряв своих командиров, фашистские солдаты растерялись— и контратака была сорвана. Тем временем наша пехота перегруппировалась и с новой силой ударила по врагу. Это было боевое крещение комсомольца Федора Дьяченко.
После первого боя Дьяченко твердо решил стать снайпером. Но как быть? Пойти к командиру роты и просто рассказать о своем намерении? А вдруг откажет? «Занимайся, — мол, — солдат, своим делом и не суй носа, куда не следует», — тогда со стыда сгоришь. Надо посоветоваться с комсоргом.
— Слыхал я, что в соседнем полку мой земляк сержант Григорий Симанчук из своей винтовки много гитлеровцев истребил, — сказал как-то лейтенанту Жданову Дьяченко. — Хотелось бы и мне на них поохотиться.
Лейтенант выслушал комсомольца, а затем, записав что-то на клочке бумаги, сказал:
— Хорошее дело предлагаешь. Поговорю с командиром.
Желание солдата было удовлетворено. И наступила для молодого комсомольца новая пора. Днем и ночью устраивал он засады, выслеживал фашистов и бил, бил их без промаха. Редко кому из гитлеровцев удавалось уйти от меткой пули Дьяченко. С каждым днем рос счет мести советского патриота. Вскоре на его счету было около пятидесяти истребленных гитлеровцев. В своем письме к знатному истребителю Григорию Симанчуку молодой снайпер писал: «На моей винтовке стоит номер 220. Как только убью столько гитлеровцев, так приеду к тебе в гости».
...Тревожна осенняя ночь. Трудно всматриваться в кромешную тьму, но смотреть надо в оба. Враг может пойти на любую провокацию. Дьяченко любил эти ночи. В такую темень он словно был в своей стихии, темные ночи приносили ему удачу. Гитлеровцам казалось, что в густой мгле их никто не видит, и они более свободно высовывались из траншей, иногда даже выползали на бруствер. Этого только и ждал снайпер. Ведь его огневая позиция находилась в лощине, а на фоне неба вражеские силуэты видны хорошо, и тут уж промахнуться грешно.
Но вот при вспышке осветительной ракеты возле проволочного заграждения показались две тени. Тени двигались, останавливались и снова двигались. Кто это? Разведчики? Но тогда чьи? Если наши, то почему об этом никто не предупредил? Так не бывает. А может, лазутчики? Однако рассуждать долго нельзя... Тени все уходят и уходят. Вот они уже подползли к проволоке, чего-то там возятся. Погасла ракета, и стало еще темнее. Нет, это враг. Наверняка фашисты. Снова вспыхнула ракета. Тени сбросили с себя шинели и накинули их на колючую проволоку. Больше медлить нельзя ни секунды. Сейчас лазутчики перелезут. Но как быть? А вдруг свои? Нет, нет, определенно враг. Дьяченко прицелился и два раза выстрелил. Когда вспыхнула еще одна ракета, снайпер увидел, что оба лазутчика лежат неподвижно, беспомощно повиснув на колючей проволоке.
Утром Дьяченко вернулся к себе в землянку. Усталый, продрогший за ночь, он снял валенки и лег у раскалившейся печки. Однако уснуть не удавалось — из головы не выходили загадочные тени. А вдруг то были наши? От этой мысли пробирала дрожь. Тревога усилилась еще больше, когда в землянку вошел старшина и сказал, что ночью под носом у гитлеровцев наши саперы заминировали дорогу.
Теперь не было сомнения. Он убил своих. Что делать? Пойти к командиру и все рассказать? За это трибунал или в лучшем случае штрафной батальон. Но комсомолец должен быть правдивым, и солдат решил идти к командиру. Отлегло у снайпера лишь после того, когда ротный позвонил командиру саперного подразделения и узнал, что все саперы, успешно выполнив задание, благополучно вернулись к себе. Но тогда кто же лежит на колючей проволоке?
— А не грачей ли ты подстрелил? — усмехнулся капитан.
Но Дьяченко было не до шуток.
— Их здесь не бывает. Командир роты улыбнулся.
— А может, тебе все это померещилось. Ведь чудес на свете тоже не бывает. В темную ночь попасть в кого-либо, да еще на таком расстоянии, — мало вероятно.
— Тогда разрешите убедиться, — сказал снайпер. Командир роты не сразу ответил. Он посмотрел на карту и стал что-то прикидывать в уме. Затем он взял со столика ручные гранаты, протянул Дьяченко.
— На всякий случай. К проволоке пробираться только ночью. Ясно?
— Ясно, товарищ капитан.
Ночью снайпер приволок в траншею двух убитых. Это были фашисты. При обыске у них обнаружили карты, на которых был нанесен весь передний край обороны с огневыми точками, пачка антисоветских листовок, фальшивые советские деньги и паспорта. Когда все это принесли командиру роты, он подошел к Дьяченко и крепко пожал ему руку.
— Важных ты птиц подстрелил. Видимо, лазутчики собирались проникнуть к нам в тыл, да лазейки на нашем участке не нашли. Вернулись, чтобы попытаться в другом месте.
— И не вышло, — сказал снайпер.
— Не вышло. Ты им все планы расстроил.
Шли дни. То там, то здесь вспыхивали бои, и Федор Дьяченко не давал покоя гитлеровцам, по-прежнему охотился на них и без промаха бил, бил, где бы они только ни появлялись.
Как-то фашисты засекли отважного снайпера и, видимо, решили во что бы то ни стало покончить с ним. Уж больно много неприятностей терпели от него.
Случилось это рано утром. Едва только предрассветная дымка начала рассеиваться, Дьяченко уже занимал свой новый огневой рубеж, за густым кустарником, который узкой полосой растянулся почти у самого переднего края противника. Это была опасная, но выгодная позиция. Отсюда можно видеть, что делается во вражеской траншее. Гитлеровцам, конечно, и в голову не приходило, что здесь, почти под носом у них мог орудовать советский снайпер.
Взошло солнце, и воздух стал совсем прозрачным. Дьяченко начал следить за противником. Вот замаячила жирная физиономия фашиста. Снайпер выстрелил. Гитлеровец, будто мешок с песком, свалился на землю. К нему поспешно подбежали двое. Но и эти после двух выстрелов остались на том же месте.
Враги догадались, что работает советский снайпер, который несомненно ведет огонь из-за кустов. Длинными очередями хлестнул по зеленому кустарнику станковый пулемет. Из нескольких орудий ударила артиллерия. Более десяти минут бушевал шквал огня и свинца. Зеленая листва почернела, будто кто жег ее на раскаленных углях.
Теперь фашисты были убеждены, что ничто живое за кустами не осталось. И действительно, в течение двух с лишним часов ни одного выстрела оттуда не последовало. Гитлеровцы ликовали, но зато товарищи бесстрашного комсомольца забеспокоились.
— Накрыли, гады, нашего Федю, — с горечью говорили воины, наблюдавшие, с каким остервенением фашисты вспахивали все, что было за кустарником.
Но вот показалась голова в каске. Видно, это был важный офицер. Он поглядел по сторонам, с кем-то переговариваясь, а затем, тыча пальцем в сторону расположения наших войск, стал, вероятно, давать какие-то указания. Грянул выстрел. Голова закачалась и свалилась набок.
Напрасно фашисты ликовали. Комсомолец Дьяченко все предвидел. Он заранее подготовил себе запасные огневые позиции и, как только первый гитлеровец был уложен, снайпер сразу перемахнул на новое место. Отсюда ему хорошо было видно, как вражеские снаряды долбили пустое место. Сейчас он снова переполз на запасную позицию и с усмешкой наблюдал, как гитлеровцы яростно обстреливают старую одинокую березу.
Снайпер Дьяченко хорошо был известен гитлеровцам. В своих радиопередачах они не раз грозили ему расправой. Но это только смешило отважного комсомольца. В таких случаях он прищурит, бывало, левый глаз и улыбаясь говорит:
— Пугала коза медведя.
Снайпер с новой силой обрушивался на врагов, и днем и ночью наносил им жестокие, непоправимые удары.
Интересная дуэль произошла у Дьяченко с вражеским снайпером. Случилось это вот как.
В этот день должно было состояться батальонное комсомольское собрание. Дьяченко решил свернуть «охоту» и пораньше, до наступления сумерек пробраться в расположение своей роты. Это была не легкая и не безопасная задача: предстояло проползти по-пластунски около пятисот метров по гладкой, со всех сторон простреливающейся поляне; но что поделаешь, — комсомольская дисциплина обязывает на собрание являться вовремя. Однако стоило только снайперу неосторожно задеть прикрывавшую его ветку, как мимо уха резко просвистела пуля. «Ого! — подумал снайпер. — Кто-то взял меня на мушку». Спустя минуту горячая струя воздуха сорвала с головы пилотку и отбросила ее за несколько метров. Дьяченко подполз к ней и увидел, что через эмалевую звездочку прошла пуля.
— Так стрелять может только снайпер, — сказал про себя Дьяченко. — Ну что ж; дуэль так дуэль.
И бесстрашный комсомолец решил померяться силами. Но как выследить такого серьезного противника? Ведь фашистский снайпер тоже маскируется, вероятно, и позиции свои меняет. По всему видно, и стреляет недурно. Малейшая неосторожность, и дуэль может кончиться поражением. Придется брать врага хитростью.
Надев на березовый пруток пилотку, Дьяченко приподнял ее над кустиком, а сам отполз в сторону и стал наблюдать, откуда последует выстрел. Долго ждать не пришлось. Из груды битого кирпича мелькнул сизый дымок, и продырявленная пилотка отлетела вместе с прутиком. Теперь было ясно, где сидит немецкий снайпер. Но как увидеть его самого? Дымок ведь только ориентир, а нужна цель.
Дьяченко сменил позицию. Из своей гимнастерки он свернул узелок, а на него напялил пилотку. Для полного впечатления, что советский снайпер вооружен винтовкой с оптическим прицелом, комсомолец прикрепил к узлу маленькое карманное зеркальце.
Эффект получился поразительный. Когда все это «сооружение» Дьяченко выставил впереди кустов, гитлеровский снайпер сразу показался из-за груды битого кирпича и начал прицеливаться. Но выстрелить ему не удалось. Советский снайпер опередил его. Меткой пулей он пригвоздил фашистского молодчика к месту.
Впервые Дьяченко опоздал на комсомольское собрание. Но когда он рассказал о поединке с гитлеровским снайпером, комсорг Жданов внес предложение считать причину уважительной. Собрание согласилось с мнением лейтенанта.
К осени Дьяченко писал своему земляку и другу Григорию Симанчуку: «Я свое слово сдержал. Жди меня теперь в гости».
К этому времени на счету истребителя было около трехсот уничтоженных фашистов. Но встретиться двум знатным снайперам не удалось. Симанчук был тяжело ранен, и его отправили на Большую землю.
Лишь через год, в июне 1943 года, эта долгожданная встреча состоялась: Симанчук поправился и снова вернулся в свою часть. В эти дни уже по всему Ленинградскому фронту гремела слава Федора Дьяченко. На счету бесстрашного комсомольца было свыше четырехсот истребленных гитлеровцев.
... Всего одна фронтовая песня была спета в тот вечер, а как много воскресила она в памяти! Я смотрел на Федора Трофимовича, на его крепкую фигуру с гвардейской осанкой, на Золотую Звезду героя, на веселое, с комсомольским задором лицо; через какие тяжелые испытания прошел этот простой советский человек! Но призови его Родина вновь, и он не задумываясь пройдет опять через тысячи смертей.
| Предыдущая страница | Содержание |
