Я люблю бывать в Колпине. Жаль, что мне удается это так редко. Колпино находится всего в тридцати километрах от Ленинграда, но не всегда можно оторваться от дел, чтобы вновь повидать тот город, с которым связаны самые сильные впечатления военных лет.
Когда я приезжаю на берега Ижоры, мне не сразу удается погрузиться в воспоминания. Сначала я прохожу по улицам города, какого никогда здесь не было. Это новое Колпино, отстроенное после войны и ничем не напоминающее прежнего поселка при заводе. Большие, очень красивые дома совсем преобразили его привокзальную часть. И только когда новыми улицами я выхожу к берегам Ижоры, время словно переносит меня на пятнадцать лет назад.
За рекой тоже многое переменилось, но здесь больше примет той необыкновенной поры, когда нынешние дедушки еще были только отцами, а отцы расставались с юностью. А главное — мостик через Ижору. Сколько людей прошло по его деревянному настилу, который не раз прогибался под тяжестью орудий и танков. Ни днем, ни ночью не знала покоя эта дорога к переднему краю. Отсюда и начинаются воспоминания.
Я стою на левом берегу Ижоры, застроенном новыми многоэтажными зданиями. Этому берегу дали название: Комсомольский канал. За мостиком, на другом берегу, начинается Заречная улица, ведущая к стадиону. Я иду через мостик.
* * *
Улица прямая, широкая, лишь кое-где беспорядочно мощенная булыжником. Дождливой осенью и весной, в пору таяния снегов, когда взрослое население улицы пользовалось только деревянными настилами, мальчуганы овладевали булыжными островками и весело вели войну за расширение территорий.
Встречались они каждый день. И зимой и летом. То днем, то вечером. Взрослые, наверное, называли бы это дружбой, а они были просто товарищами, мальчиками с одной улицы. Они интересно играли и часто ссорились, больше всего из-за пустяков, и быстро мирились, потому что не могли долго быть друг без друга. Рассердиться всерьез — это значит остаться одному, когда остальные все вместе, когда всем им весело.
Коля Рабышко всего лишь один раз обиделся, услышав, как кто-то назвал его каланчой. Вскоре он понял, что его высокий рост в этой разновозрастной ребячьей команде в некотором роде даже преимущество. И прозвище стало уже не обидным.
Другой Николай был старше Рабышко на несколько лет, а ростом много меньше, и это их как бы уравнивало. У Дорофеевых в семье все не очень большие, а Рабышко в отца.
Но зато Николай Дорофеев раньше, чем Рабышко, поступил на завод. Получив рабочий номер, он быстро почувствовал себя взрослым и отошел от ребячьих игр. Ребята смотрели на него теперь с уважением и завистью. Они даже умолкали на минуту, когда он проходил мимо, возвращаясь с завода домой. А Каланча все еще носился по улице и вел войну за булыжные островки.
Только однажды Николаю Рабышко удалось снова вовлечь Дорофеева в свою компанию. Был субботний день. Мать испекла пироги и ожидала гостей. Попотчевав Николеньку, она дала ему на вечер «вольную».
— Но только чтоб до ночи был дома,— сказала она.
Николай махнул головой, — дескать, не извольте беспокоиться.
Он вышел на улицу, по-хозяйски окинул дорогу взглядом — сначала вправо, потом влево — и вдруг увидел Кольку Дорофеева.
— Здорово! — крикнул Николай Рабышко.
— Здравствуй, — отозвался Николай Дорофеев.
— Куда идешь?
— Да так, особо никуда...
Дорофеев остановился у дома Рабышко, ковырнул землю носком, молча потоптался на месте, и Рабышко почувствовал, что товарищ хочет ему что-то сказать.
Но Дорофеев не торопился.
— Как живешь, Каланча? — спросил он. Николай Рабышко поморщился: что же, значит, прозвище это так за ним и останется на всю жизнь? Одно дело, когда вместе по улице бегали, а теперь слышать такое от Кольки Дорофеева довольно странно. Но Рабышко сделал вид, что его не задело это обращение. Ответив с некоторым безразличием, он, в свою очередь, спросил у Дорофеева:
— На футбол завтра пойдешь?
— Пойду, а ты? — Дорофеев оживился, и в глазах его сверкнула веселая искорка.
Объявленная на воскресенье игра не была предусмотрена календарем розыгрыша первенства СССР, однако ребята готовились к ней уже целую неделю. Шутка ли, на колпинском стадионе встретятся футболисты Ижорского завода с путиловской командой. Это посерьезней первенства страны. Тут есть за кого поболеть. Дорофеев и Рабышко, конечно, как всегда, будут болеть за ижорцев. А вот у Федоровых — другое дело. Хотя сами они колпинские, симпатии их на стороне путиловцев. Там, в команде, один из Федоровых играет центром нападения. Ну, да все равно ижорцы покажут себя.
— А я сегодня разряд получил, — сказал вдруг Дорофеев, и Рабышко понял, что это и есть то самое, что хотел ему сообщить товарищ. Он не знал, как нужно было ответить на это, но молчать было тоже нельзя.
— Пошли сегодня в пещеры? — неожиданно предложил Рабышко, и хотя Дорофеев ждал от Каланчи не этого, он все же согласился без долгих раздумий.
* * *
Если пройти от Колпина вдоль полотна железной дороги, то совсем недалеко, в районе Поповки, будет огромный участок земли, глубоко изрытый в разных направлениях и похожий не то на военные оборонительные сооружения, не то на остатки древних поселений. На самом деле здесь находились когда-то, в очень давние времена, бутовые каменоломни. Карьеры протянулись на многие километры. Давно уже заброшенные, они походили на старинные пещеры. Высокие отвесные стены, причудливые лабиринты, подземелья с низко нависшими сводами, водопады... Все здесь было таинственно и сулило много приключений. Тот, кто уже однажды побывал в пещерах, обязательно приходил сюда снова.
Пещеры были излюбленным местом прогулок колпинских ребят. В воскресенье они отправлялись туда шумными ватагами, предводительствуемые самыми старшими, и карабкались на скалы, блуждали по лабиринтам, обследовали подземелья, как истинные следопыты.
Чувствовали они себя в такие дни свободно, не то что на экскурсиях, которые устраивала иногда в пещерах школьная учительница Клавдия Васильевна. Им хотелось взбираться на отвесные стены, а Клавдия Васильевна заставляла искать какие-то камешки и отламывать веточки от сухого кустарника. Им интересно было преследовать ящерицу, прыгать через водопады, как это делают в кино смелые джигиты, а учительница довольствовалась давно уже мертвой, высохшей на солнце лягушкой и все время предупреждала: «Осторожно, не промочите ноги».
Вместе с двумя Николаями в тот вечер отправились в пещеры кое-кто из ребят с Заречной улицы. Рабышко и Дорофеев шли рядом по самой кромке насыпи, другие тянулись за ними. Дважды пролетали мимо железнодорожные составы: один пассажирский— скорый, другой — товарный, с платформами, на которых стояли покрытые брезентом машины.
Оба Николая всю дорогу рассказывали разные истории. Один — с некоторой снисходительностью уже взрослого человека, другой — с тем искренним увлечением, какое только могло быть свойственно его возрасту. И им было интересно слушать друг друга. В рассказах Дорофеева о заводе Николай Рабышко видел как бы совсем уже недалекий свой завтрашний день, а Дорофееву не могли быть безразличны школьные дела товарища — он сам недавно расстался с Клавдией Васильевной.
К пещерам они подошли, когда солнце склонялось к ближнему лесу. Вода, бежавшая по изгибам стены, поблескивала так загадочно, что ребята невольно потянулись к ней. Они вскарабкались по уступам на самую верхнюю точку и расположились на маленькой площадке у ручейка.
— Колька, давай поборемся, — предложил Рабышко.
— Давай, — согласился Дорофеев, хотя знал заранее исход поединка. Рабышко всегда побеждал его. Утешением для Дорофеева служило только одно: он был убежден, что победа доставалась товарищу не столько из-за превосходства его техники, сколько просто потому, что Рабышко был больше и тяжелее.
Николай Рабышко и на этот раз довольно быстро справился с товарищем, но, видимо, чуть перестарался, прижал его к камню так сильно, что Колька дико вскрикнул и зло ударил Рабышко по лицу. Это, разумеется, не было предусмотрено никакими приемами борьбы.
Рабышко отпустил Дорофеева, но разговаривать они уже не хотели и разошлись в разные стороны. Ребята пошли за Дорофеевым — он ведь повзрослее, — и Рабышко остался один блуждать по пещерам.
Тем временем сумерки стали сгущаться. Рабышко, из упрямства и чтобы не подумали, что он хочет идти на мир, удалился от компании слишком далеко. Зашел в глубь пещер, а обратно выбраться не мог. Куда ни свернет, все в сторону от правильной дороги.
Дорофеев был уже с ребятами вблизи Колпина, как вдруг остановился и сказал:
— А что, если Колька заблудится?
Велика была у него злость и обида на товарища, а оставить в беде его он не мог.
Отправив самых маленьких в Колпино, он прихватил с собой трех ребят постарше и вернулся к пещерам.
Николай Рабышко, видимо, сильно перепугался, потому что, когда ребята подходили к пещерам, они услышали, как Рабышко звал на помощь. Но даже по голосу не так-то просто было обнаружить товарища. То эхо направит на неверный путь, то дорога поведет не туда.
Поиски продолжались долго. И только к ночи вся компания вместе с Рабышко вышла от пещер к железнодорожной насыпи.
В воскресенье Николая Рабышко на футбол не пустили.
А на другой день Клавдия Васильевна рассказывала в классе, как Коля Дорофеев выручил товарища из беды. Она не говорила о том, что нельзя без нее ходить в пещеры, не укоряла Рабышко за то, что он доставил своей матери много волнений... Нет, она говорила только о том, что нужно быть смелым, отважным и хорошим товарищем.
* * *
Еще перед войной Николай Дорофеев стал комсоргом листопрокатного цеха на Ижорском заводе.
Николай Рабышко к этому времени успел закончить школу и тоже поступил на завод. Рабышко стал вначале подручным слесаря, но вскоре ему доверили самостоятельную работу, и он уже довольно умело вел монтаж катеров, которые строились на Ижорском.
У каждого была своя мечта. Дорофеев имел на своем цеховом счету несколько рационализаторских предложений, правда, простеньких, но начал уже трудиться над серьезным усовершенствованием прокатного стана. Он называл это не иначе как реконструкцией, потому что и в самом деле новая его работа сулила производству большие выгоды. Он сделал много чертежей, пробовал разные варианты, изредка прибегал к помощи своего младшего товарища, которого считал больше к этому подготовленным. Николай Рабышко окончил не семь классов, как Дорофеев, а все десять. А поступив на завод, он начал посещать вечернее отделение строительного института.
Рабышко очень увлекался архитектурой. Часами он мог стоять у какого-нибудь дома и разглядывать его со всех сторон. А в свободное время, которого оставалось совсем мало, он взбирался на леса строящегося в Колпине дома и наблюдал за тем, как укладывают каменщики кирпич, как устанавливаются перекрытия.
Но была у Николая Рабышко еще одна страсть, которую, после того памятного случая в пещерах, он держал втайне от своего друга Кольки. Рабышко всерьез увлекался борьбой. Он освоил уже вольную и французскую, теперь занимался немецкой.
Когда началась война, мальчики решили пойти в армию. Но они и сами не подозревали, что это произойдет так скоро.
Уже через два месяца фашисты стали угрожать Ленинграду. Они вышли к станции Тосно и отсюда двинулись одновременно в двух направлениях — на село Ивановское, к невским порогам, и на станцию Поповка.
На Колпино можно было ожидать удара со стороны Поповки, если она окажется в руках врага, и со стороны города Пушкина, на который, как донесла разведка, гитлеровцы нацелили уже мощный танковый кулак. Удержать Поповку вряд ли удастся, и тогда вражеские войска выйдут на возвышенность Красного Бора, который, как принято говорить у военных, командует над местностью. На холмах расположен и город Пушкин. Как только в Пушкине и в Красном Бору появятся фашистские батареи, они смогут вести прицельный огонь по заводу.
28 августа гитлеровцы заняли Поповку и Красный Бор.
На заводе к этому времени уже сформировался батальон для защиты Колпина. В него вошли ижорские рабочие, инженеры, служащие.
Вступили в батальон и два друга с Заречной улицы, два Николая. Нелегко было расставаться с мечтой о новом прокатном стане, об архитектуре и строительстве кораблей, каких еще не видел мир. Но разве они расставались с мечтой?
Николай Дорофеев записался в батальон вместе со своим мастером Иваном Феоктистовичем Черненко, веселым дядькой с пышными усами, у которого многому научились молодые ижорские прокатчики. Николай Рабышко познакомился с Черненко позже, уже во время боев.
* * *
На рубеж выходили с предосторожностями, воспользовавшись темнотой, которую сгустили тучи, низко нависшие над землей.
Весь день продолжалось формирование батальона. Собрали все оружие, которое имелось на заводе. В большинстве это были учебные винтовки с отверстиями, просверленными в патроннике. Для боевых стрельб они не годились. Пришлось снова пойти по цехам, чтобы заварить отверстия.
Винтовок на всех не хватало. Раздавали гранаты.
Получили пулеметы. Это уже придавало батальону вполне боевой вид. Для командного состава раздобыли несколько коровинских пистолетов.
Перед выходом на рубеж батальон выстроили на заводском дворе. Воинского обмундирования еще не было, и каждый надел то, что оказалось под руками. Кто в стареньком пиджаке, кто в рабочей фуфайке, кто в синей спецовке. Только один командир, Георгий Вениаминович Водопьянов, был в гимнастерке, сохранившейся с прошлой войны. В зеленых петлицах горели два красных кубика лейтенанта.
Иван Феоктистович Черненко пришел в батальон в старой своей кожанке, надетой прямо на майку. Дни были жаркие, а ночью в траншеях можно и застыть. Кожанка выручит. А вот на ногах — сандалии. Но ничего, оденут же когда-нибудь батальон. Чтобы широкие брюки не стесняли шаг в походе, он заправил их в носки, вытянув резинки наверх. За спиной винтовка, пять гранат за поясом, а под мышкой буханка хлеба.
Скоро наступит ночь, и ижорцы уйдут с завода. В предчувствии этого не каждое сердце могло оставаться спокойным. Приближалась минута расставания с семьями, с заводом, и возбуждение нарастало.
— Боец Рабышко, выйдите из строя! — раздался вдруг громкий и чуть суховатый голос Водопьянова.
Стоявший на правом фланге высокий и широкоплечий юноша с красивым мужественным лицом подошел к командиру.
— Что это вы там за знаки делаете, рукой все машете? — спросил Водопьянов у Рабышко.
— Да это, товарищ лейтенант, мамаше...
— Вижу, — перебил Водопьянов. — А что вы хотите ей сказать?
— Чтобы домой шла, не маялась...
— Пойдите, попрощайтесь, как полагается. Скоро выступать.
Провожать батальон вышло почти все Колпино. Из каждой семьи уходили в батальон отец или сын, или брат.
Откуда-то очень издалека, словно из глубин небесной чащи, послышался приглушенный вой фашистских самолетов. Они шли высоко над облаками. Шли на Ленинград.
Раздалось несколько глухих зенитных выстрелов, яркие огоньки запрыгали по серому куполу — и снова стало тихо.
В лесах, левее Пушкина, вспыхнули огненные языки. Пламя пожара обожгло верхушки деревьев, подпалило край неба. В той стороне не переставая гудела канонада. Бойцы батальона шли неровным строем. Одни молчали, другие, напротив, говорили без умолку. Говорили тихо, хотя в Колпине никто не спал, а противник был еще далеко.
Улица, подходившая к стадиону, была почти вся уже пройдена. Командиры рот попросили провожающих вернуться обратно. Попрощались на ходу и, оставшись на обочинах дороги, смотрели вслед батальону, пока он не свернул влево.
— А вы, мамаша, что ж не возвращаетесь?—спросил командир батальона женщину, шедшую рядом с Николаем Рабышко. — Дальше провожать нельзя.
— Это не я вас, а вы меня, дорогие, провожаете, — ответила она и, показывая рукой в темноту, сказала: — Мой дом, вон он — самый крайний в Колпине.
* * *
Не успели ижорцы расположиться в траншеях, вырытых колпинскими женщинами у самой окраины города, как в батальоне был получен приказ принять участие в наступлении на поселок Ям-Ижора, занятый фашистами.
Николай Дорофеев попал в роту под командование молодого формовщика — Сергея Козюченка, которого прежде он не знал на заводе.
Сергей Козюченок, как и многие в батальоне, принадлежал к коренным колпинцам. Отец Сергея был машинистом в бронезакалочной мастерской, но его он помнил плохо. Сергею едва исполнилось семь лет, когда Козюченок-старший ушел в Красную Армию. В последний раз он навестил семью перед тем, как отправиться на защиту Петрограда от Юденича. Больше он домой не возвращался. Товарищи рассказывали потом, что в бою под Гатчиной Федор Козюченок был захвачен в плен, вел себя геройски и повешен по приказу Юденича.
Уже в первые дни пребывания в батальоне Сергей Козюченок стал общим любимцем. Он был всегда бодр и весел, не знал уныния, любил пошутить и, главное, умел заразить своим настроением других. Этому, вероятно, способствовала почти никогда не сходившая с его лица улыбка, ясная, светлая, покорявшая всех.
Операция по захвату узла у Ям-Ижоры была разработана в штабе укрепрайона. Ижорскому батальону предстояло занять северную окраину поселка и двинуться к Московскому шоссе. Чтобы не привлекать внимания гитлеровцев к этой операции, решено было действовать без артиллерийской подготовки. Пятьдесят бойцов батальона и два пулеметных расчета под командованием Водопьянова предприняли наступление в сторону противотанкового рва. Назначенный накануне командиром бронедивизиона Иван Феоктистович Черненко сопровождал пехотинцев на двух бронемашинах «БА-10» и двух полуброневых машинах. На поддержку стрелков вышел и один легкий танк «Т-26».
В четыре часа ночи ижорцы без потерь достигли проволочного заграждения. Но в эту минуту противник внезапно осветил поле ракетами. И сразу слева и справа загрохотали разрывы. Вражеская артиллерия обрушила на ижорцев огонь. По всему переднему краю застучали пулеметы.
Комбат вместе с группой пулеметного расчета шел под прикрытием танка. Они ворвались на кладбище и открыли огонь по противнику. Одна бронемашина ижорцев была подбита. Ее экипаж присоединился к группе, занявшей дзот. Развить наступление не удалось. Гитлеровцы перешли в контратаку, начали отсекать кладбище со стороны реки, обрушили огонь на дзот.
Николай Дорофеев укрылся слева от дзота за высоким бугром. Чуть ли не на самые уши натянул он маленькую примятую кепку, повернув козырьком к затылку, чтобы удобнее было целиться. Ему хорошо была видна дорога, которая вела к дзоту от реки. Прищурив глаз, он то и дело ловил на мушку гитлеровских солдат, подбиравшихся к дзоту. Вот упал один, другой... Третий, взмахнув руками, рухнул на землю... Николай проверил запас патронов. Пока хватит, а там и гранаты можно пустить в ход.
Фашисты заприметили огонек, вспыхивавший за бугром. Они задумали окружить русского стрелка, стали заходить слева и справа. Дорофеев увидел это, но позиции своей не оставил.
Увидел и Козюченок, что его бойцу угрожает опасность. Козюченок лежал у пулемета. Он быстро повернул пулемет влево и нажал гашетку. Как только несколько солдат упало, остальные стали отходить.
Дорофеев приподнялся из-за бугра, чтобы посмотреть, что происходит вокруг. И в ту же минуту он почувствовал, как что-то сильно ударило в грудь. А потом и земля, и дзот, и деревья у реки, и небо, начинавшее светлеть на горизонте, — все закружилось, поплыло перед глазами.
* * *
Батальон вынужден был отойти на исходный рубеж.
Возвращался из боя и Сергей Козюченок. Он шел с пулеметом, один из всего отделения оставшийся невредимым. Слева от дзота, за бугром, Козюченок увидел юношу в пиджаке и брюках, заправленных в русские сапоги, недвижно лежавшего на земле. Это был Николай Дорофеев.
Козюченок склонился над молодым солдатом. Солдат был мертв. Пуля угодила прямо в сердце.
Козюченок осторожно взвалил Дорофеева на плащ-палатку и потащил к окраине Колпина.
Добравшись до батальона, он достал из верхнего кармана пиджака солдата его комсомольский билет и прочитал громко:
«Комсомольский билет № 04338296. Дорофеев Николай Павлович. Год рождения 1915. Время вступления в комсомол ноябрь 1930 года».
Комсомольский билет был пробит пулей и края его залиты кровью.
* * *
Николай Рабышко не сразу узнал о гибели товарища. За несколько дней до боя он попал в бронедивизион к Ивану Феоктистовичу Черненко и был разлучен с Дорофеевым.
— Водить умеешь? — спросил Черненко.
— Нет.
— Будешь башенным стрелком.
— Так я и стрелять не очень горазд... — смущенно сказал Рабышко.
— Стрелять научишься.
Бронедивизион находился в одном из цехов завода.
Черненко знал, что у Рабышко мать живет на самой окраине Колпина. Иногда с завода он посылал его к командиру батальона. По пути Николай навещал мать.
Она перебралась на кухню, выходившую на восток. А когда Николай приходил к ней, зажигала свечку и шла с ним в комнату, чтобы все было похоже на то, как было раньше.
Иногда по вечерам Черненко собирал молодежь и рассказывал, как воевали в гражданскую войну.
— Вы, конечно, знаете Чонгарскую дивизию? — так начинал он свой рассказ. — Это была боевая дивизия Первой Конной. По многим фронтам гражданской войны пронеслась ее огневая слава. Ходила дивизия на Деникина, была на Польском фронте, неотступно преследовала Врангеля до самого Черного моря. Был я бойцом этой дивизии, а потом и командиром эскадрона. Конь у меня был горячий, кабардинский. Хорошо чувствовал всадника. Только вскочишь, понесется во весь опор. Такую инерцию создает, что хочешь не хочешь, а все поет внутри. Шашка сама в воздухе ходит, только держи. Под Животово столкнулся лицом к лицу с командиром кавалерийского эскадрона белых. У того конь отличный. Порода! А на скаку совсем необыкновенный. Ну и кабардинец не подкачал. Налетели мы друг на друга, шашки наголо. Кабардинец, словно изумленный красотой повстречавшегося коня, остановился, как вкопанный, да так удачно, что острая шашка моя первая опустилась. Белый офицер упал с коня, заливаясь кровью.
В 1920 году на Польском фронте представили Ивана Черненко Михаилу Ивановичу Калинину. Был короткий отдых между боями. Несколько дней стояли конноармейцы в небольшом селе, готовясь к новой артиллерийской атаке. Молодой командир эскадрона явился на вызов в новенькой, недавно полученной кожанке. Блеском своим она успешно спорила с только что начищенными сапогами, в которых, казалось, отражается небо.
Михаил Иванович улыбнулся, глядя на бравого командира, одевшегося, будто на праздник.
— Значит, скоро и победа! — сказал Калинин.— Молодежь гулять хочет.
Черненко смутился, а Калинин взял часы, лежавшие перед ним на столе, и протянул их Ивану Феоктистовичу.
— Заслужили, — сказал он при этом.
Эти часы и кожанка всегда напоминают Ивану Феоктистовичу о годах его горячей молодости. Часы идут не так точно, как прежде, отслужили свое. Кожанка давно утратила блеск и живет каким-то вторым своим слоем. Но память о тех годах никогда не тускнеет.
В один из вечеров, когда бойцы бронедивизиона сидели возле своих машин, позвонили из штаба батальона. Говорил командир. Голос его звучал так тихо, словно он боялся разбудить кого-то в этот поздний час.
— Пришлите грузовую машину и двух бойцов... Срочно. Пока не посветлело... Поняли?
— Понял, — сказал Черненко.
Он подошел к машинам, оглядел всех спокойным взглядом и остановил свой выбор на экипаже, в состав которого входил Рабышко.
— Отправитесь в штаб батальона... — Черненко посмотрел на небо, которое, казалось, прикрывало темно-синим пологом широко открытые ворота цеха, взглянул на часы и добавил: — Минут через пятнадцать будьте готовы.
Рабышко вышел из цеха на заводский двор. Белые ночи уже отошли, но где-то в небе просачивалась млечная белизна, напоминавшая о недавнем лете. Было тихо, ничто не предвещало боя. «Может быть, в разведку идти, — подумал он. — А впрочем, затишье на войне всегда тревожно...»
Через полчаса выкрашенная в зеленый цвет полуторка понеслась по асфальтовой заводской дорожке. Раскрылись ворота, и машина вырвалась на притихшую пустынную улицу, зашуршала по деревянному настилу моста и вскоре исчезла в ночи.
У землянки штаба батальона к машине вышел Сергей Козюченок.
— Дело, товарищи, не совсем обычное, — сказал он. — Убили нашего солдата. Нужно доставить его на завод. Завтра с почестями проводим в последний Путь.
Николай Рабышко не многих знал на заводе, и ему Как-то не пришло в голову спросить: какого солдата убили? А Козюченок повел их за собой. В стороне от дороги, укрытый в кустарнике, влажном от вечерней росы, лежал на плащ-палатке боец. Руки его были сложены на груди, глаза закрыты. Казалось, он просто устал и прилег отдохнуть. Вечер ведь такой тихий и теплый...
— Хороший был воин и замечательный комсомолец, Николай Дорофеев, — сказал Козюченок, и Рабышко, услышав это, внезапно почувствовал, как хлынула кровь к голове, в ушах зашумело и противная тяжесть стала клонить к земле.
— Колька!.. Дорофеев Колька... — прошептал он, но никто не услышал этого.
— Поднимайте его осторожно, товарищи, — говорил Козюченок, раздвигая кустарник. — Вот так...
Вскоре машина тронулась в обратный путь. Рабышко сидел рядом с убитым товарищем, слегка придерживая его рукой, а сам думал о том, как еще совсем недавно бегали они по этой улице, как сражались за булыжные островки, как ходили в пещеры...
Утром пришли бойцы из роты, в которой служил Николай Дорофеев. У могилы был дан залп из винтовок. Холмик прикрыли цветами, а в центре поставили красную пирамиду, увенчанную пятиконечной звездой.
В тот же день броневики вышли к Московской Славянке. Они получили задание подавить огневые точки противника. Николай Рабышко стоял у пулемета и, чуть сощурив глаза, пристально вглядывался в желтевшую перед ним насыпь вражеской траншеи. Ему все казалось, что вот сейчас увидит он того самого фашистского солдата, который убил его друга Николая Дорофеева. Но он ничего не видел, кроме поблескивавших в дзотах оранжевых огоньков.
Броневики по команде Черненко развернули строй и двинулись к вражескому переднему краю. Небольшая речушка змеилась по полю, преграждая путь. Взяли правее; там берег реки совсем приближался к траншеям противника. Шли вдоль реки и стреляли по дзотам.
В тот день гитлеровцы предприняли еще одну попытку атаковать наш передний край. Николай Рабышко не выходил из боя до поздней ночи.
— Ишь, а говорил, стрелять не умеешь, — хитро заметил Черненко.
— Так я ж и научился только по дороге к Московской Славянке...
— Добрый, значит, будешь солдат!
Эта похвала командира долго еще звучала в ушах Николая Рабышко, пока поздней ночью не сморил его сон на жесткой солдатской койке.
... Наступление гитлеровских войск на Ленинград было сорвано на всех участках фронта. Ижорцы отбили атаки фашистов на Колпино, отстояли свой завод. Скоро разведка донесла, что противник закапывает танки в землю, превращая их в неподвижные огневые точки.
* * *
В годы войны мне часто приходилось бывать в Колпине.
В один из дней ноября 1941 года я шел по Заречной улице по направлению к стадиону, за которым начинались землянки Ижорского батальона. Колпино сильно пострадало за эти первые месяцы войны. Там, где недавно стояли дома, торчали теперь из земли кирпичные трубы. На пустырях чернели воронки, беспорядочные глыбы земли громоздились над ними. День был ясный, но в небе плавала мутная пелена от . ближних пожарищ. Пахло гарью.
В этот час Заречная улица была совсем пустынна. Когда я перешел через мост, я увидел только одинокую фигуру солдата, удалявшегося к стадиону, и мальчика лет семи — восьми, игравшего возле одного из уцелевших на улице домов. Дом был заколочен досками и казался заброшенным.
— Ты как забрел сюда? — спросил я мальчика, поравнявшись с ним.
Мальчик посмотрел на меня непонимающе. Потом он сказал, не прерывая игры:
— Я живу здесь.
— А как тебя зовут?
— Володя Игнатьев.
— Где же ты живешь, Володя? — допытывался я. Мальчик показал рукой на заколоченный дом. Все здесь было удивительно. И дом без окон и дверей, в котором живут люди, и мальчик, весело играющий на улице, которая была уже не улицей, а фронтовой дорогой.
Необычность этой встречи была подчеркнута гулким разрывом снаряда, упавшего на другом конце улицы. Я, признаться, насторожился и сделал невольное движение в сторону. Мальчик даже не вздрогнул. Он привык к ежедневным обстрелам, не испытывал страха и пренебрегал необходимыми мерами предосторожности. С некоторым безразличием он обернулся на раскиданные по краям дороги камни булыжного островка и снова запрыгал по неровно расчерченным квадратам.
— Ты бы шел в дом. Видишь, обстрел начинается, — сказал я.
— Скучно дома... Мама на заводе... А здесь...
— Что здесь? Какое же здесь веселье?
— Здесь народу много. Каждый подойдет, что-нибудь спросит... Наши ребята живут возле завода, а я здесь один... Интересно... — он посмотрел на меня, и я увидел хитринку в его взгляде.
— Что интересно? — поспешил я с вопросом.
— А то, что дорога эта фронтовая... По ней только военные ходят... Даже мальчиков из школы матери ко мне не пускают. А мы здесь живем...
— Да, это действительно не совсем обычно, — заметил я. — А тебе здесь не страшно?
— Николаю Дорофееву было страшнее. Он и то не струсил, — ответил мальчик.
— Николаю Дорофееву? А ты откуда о нем знаешь?
— В школе учительница рассказывала, Клавдия Васильевна.
Это было еще одно необыкновенное открытие этого дня, и я не мог скрыть своего удивления:
— Как, разве Клавдия Васильевна здесь?
— А где же ей быть? Она ведь учительница.
— Да, верно, — сказал я и сразу представил себе старую, седую учительницу среди таких же подростков, как мой новый знакомый. В классе колпинской школы, где все окна заложены кирпичом и даже днем тускло горят керосиновые фонари и свечи, она рассказывает им о своих учениках. И все это происходит в километре от линии фронта, под жестоким обстрелом и непрекращающимися налетами авиации. Разве можно было не поражаться этому, хотя война к тому времени принесла уже много удивительных историй?
— Что же рассказывала Клавдия Васильевна о Дорофееве?
— Про комсомольский билет... — сказал мой собеседник и посмотрел на меня выжидающе: не расскажу ли я что-нибудь еще об этом.
Я знал историю Николая Дорофеева. Я хорошо помнил этого юношу с Заречной улицы. Но рассказывать о нем тогда было не так-то легко.
* * *
Прошло много лет, но как живые стоят передо мной эти колпинские подростки. Вот и сейчас, перебирая в памяти самые примечательные встречи военных лет, я решил рассказать о том, как жили и воевали в те дни ученики Клавдии Васильевны Тимофеевой, мальчики с Заречной улицы.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
